...................................
И напоследок: я рискну сказать несколько слов о России. Проницательный Шпенглер попал и здесь не в бровь, а в глаз, отметив амбивалентность России, которая ни Азия, ни Европа, но может быть как той, так и другой. Не по типу «Евразии», в которой я нахожу не больший смысл, чем, скажем, в «Афроамерике», а как сознательный выбор между той и другой. Выбор Петра, при всей фундаментальности, не снял альтернативу, а лишь усилил её. Решающим в петровской «перестройке» было то, что «белая революция» осуществлялась методами «цветной». То есть, в роль голландца вживались не по-голландски, а скорее уж по-мароккански. Наверное, это и имеют в виду европейцы, когда говорят о «загадочной русской душе».
Я не знаю, что именно активизируется в России, но я думаю, что это никак не коммунизм. Даже если допустить, что коммунистическая партия снова придет к власти, она принесет с собой не коммунизм, а только похожее на коммунизм чучело либерализма. Коммунизм, как форма власти, сколь бы живучи ни были еще отдельные рецидивы, изжил себя в России; он держался на том, что был культ личности, или персонификация аппарата власти в теле вождя, – живом, как и мертвом. После Хрущева, растождествившего себя с аппаратом, исчезновение коммунизма было вопросом времени. Но гораздо живучее оказался коммунизм, как психология масс, и оттого кризис российской государственности сегодня не только в непривычности нового парламентарного инструментария власти, но, главным образом, в отсутствии адекватного народа.
Вся нелепость заключается в том, что капитализм строят здесь по модели коммунизма. Но капитализм, как известно, – это, прежде всего, категория этики, причем этики протестантской, кальвинистской. Он с трудом приживался уже в католической части Европы. Как он смог бы прижиться в ауре православия – мне решительно не под силу себе это представить. Я еще в состоянии понять, каким образом народ-богоносец громил и грабил церкви; в этих погромах, хоть и в перевернутой форме, изживалось всё еще религиозное чувство, некое православие наизнанку. Но представить себе демократическую, капиталистическую Россию по европейскому шаблону мне так же трудно, как представить себе в России кальвинизм вместо православия. В этом и состоит, по-моему, основной признак послеперестроечного, а после, уже и перманентного российского кризиса: в доме повешенного только и делают, что говорят о веревке, потому что здесь всё, начиная с убранного Дзержинского и кончая неубранным Мавзолеем, напоминает о веревке.
На языке гештальтпсихологии: заменили фигуру, но оставили прежний фон, так что фигура стала «International», а фон остался «Иванушками»… Коммунизм в России сегодня не опасность, а только (прошу прощения) плевок в общую миску, чтобы, за невозможностью лишить «буржуев» жизни, лишить их, по крайней мере, аппетита. Где он опасность, так это на Западе. Все эти годы, живя на Западе, я не перестаю поражаться призраку коммунизма, снова бродящему по Европе и с каждым днем становящемуся всё менее призрачным. Это прямо какое-то déjà vu (дежа вю) которым еще займутся будущие дефектологи истории.
...................................
И тут я впервые понял, насколько эта разновидность коммунизма в своей уродливости совершеннее нашей: уродливой, но отнюдь не совершенной, потому что слежка, донос, шпионство и, наконец, террор, на чем единственно и держится тоталитаризм, стали здесь частью общественного сознания, то есть, общество вытесняет государство, перенимая у него функцию контроля, и если вы инакомыслящий, то ближние ваши покончат с вами до того, как за вас возьмется полиция, и сделают они это не из подлости, низости, зависти, корысти и как бы еще это ни называлось, а по убеждению: убеждению в том, что вы, как фашист, представляете опасность для них, свободных граждан свободного мира, и что вас, следовательно, необходимо нейтрализовать.
...................................
То, что Советский Союз был самой свободной и гуманной страной в мире, внушалось всем. Все кивали головами, но никто в это не верил, потому что поверить в это не смог бы даже слабоумный. Так вот, когда европейцу внушают такое о Европе, он склонен поверить в это, потому что прежде чем привести его к слабоумию, ему внушили, что он свободен. Его обезболили комфортом, прежде чем ампутировать ему умственно важные органы, и он даже не почувствовал, без чего он вообще остался. В эйфории полноценности ему не терпелось осчастливить Восток своими свободами и правами, и он настолько вошел в роль, что совершенно проморгал ответный удар. Коммунизм настиг его внезапно и неотвратимо, и понадобится немало времени, прежде чем он поймет это, если он вообще поймет. Россия, вместо того чтобы и дальше культивировать свое низкопоклонство и доказывать ему свою приверженность к демократии, могла бы именно здесь попробовать свои силы в оказании ему гуманитарной помощи. Как инвалид со стажем, так сказать.
...................................
Ответ на исконно русский вопрос «что делать?» приходит с неожиданной стороны. Ответу предшествует вопрос об опасности, самой опасной опасности, какую можно себе только помыслить. Мы тщетно стали бы искать её во всем спектре социального: от политики до экологии. Она лежит на самом видном месте и вызывающе проста. Спасать приходится не страны и народы, не природу и историю, а здравый смысл.
...................................
Россия ориентируется на Европу. Европа ориентируется на Америку.
Вопрос из зала: А Америка на кого?
Карен Свасьян: Хороший вопрос. В самом деле, на кого ориентируется Америка? Можно сказать: на Африку. Ну а на что ориентируется Африка? В свое время я читал у Владимира Соловьева, что сказал ему однажды в одной беседе его отец: когда кончался Рим, было кому прийти на смену. Были германцы, молодые племена. А сейчас, когда мы кончимся, кто сменит нас? Кто будет преемником? Это очень тяжелый вопрос.
Именно здесь я еще раз призываю не спешить с ответом, потому что его очень трудно найти. Оставаясь в старых формах государственности и православия, я думаю, мы не найдем никакого ответа. Бесспорно одно: у России есть шансы, и они заключаются в том, что она еще не вступила в состояние, которое происходит со всяким гипсом. Есть степень гипса, когда он еще мягок и позволяет, лепить себя и формировать. И есть состояние, где гипс стал уже посмертной маской. Европа, особенно Западная Европа, уже похожа на собственную маску. Я думаю, что у России шансов пока больше.
...................................
